Вой одинокого путника: серого с желтыми клыками. Вот жизнь. Обвешай ее бумажными фонариками, гирляндами, мишурой... Станет нарядней. А глаза все равно как глазницы черны и страшны до озноба. Скажешь – авитаминоз пробуждает мрачность? Похрусти витамином – и что? Больше гирлянд, меньше гирлянд – какая разница? Вот я сейчас напрягусь, зашагаю бодрее, шибче. Куда? Кто-нибудь знает, куда он идет? Плюнь в глаза ему, если скажет “да”!
Эй! Художник! Нарисуй-ка моей девочки портрет. Впрочем, не надо. Я сам. Моя девочка глазаста и молчалива. Она ждет меня за каждым поворотом. Она смотрит мне в спину так, что две дыры выжигает в моем затылке. Не бойся, художник, слово богаче чем линия. Она тебя не тронет. Она – моя.
А вот Капустин идет, шелестя электрическими волосами. Капустин! Ты знаешь, я уже помолвлен с нею. С колыбели. Таков наш обычай. Не огорчайся. Едем мит унс (или зайн?).
Квадратный мужик по фамилии Бох крутит до одурения разноцветный кубик нашей судьбы. Что он там крутит, когда все плоскости – цвета отравы. Жизнь разума рождает уёбищ.
Думаешь, что ж за жизнь, если мишура. Абсолюта, думаешь, хочу! И боишься себя, и не любишь. Хоть бы уж ненавидел.
А мир, такой солнечный, игривый, вертит, словно шлюха, бедрами, гремит монистами с зацелованной шеи. Дай-ка я поглажу тебя по округлостям потной от желания рукой. Э-э! Да у тебя сифилис! Да и у меня сифилис... Мы ведь любим друг друга? И всегда любили.
Пора бы всплакнуть над собственной могилкой.
А ведь крикнул же когда-то кто-то из наших: “Гой еси!” Сейчас может кто-нибудь так крикнуть? А?! Слабо. Остались только заумные метафоры, обглоданная плоть мира, да жгучая чернота жуткая проблескивает кое-где из-за косточек...
Воспрянь, параноик! Это есть наш последний...
|
|
|