Семейный альбом старого холостяка



Наверное где-то рассвет бывает золотым или каким-то там еще... голубым. А ко мне словно пьяное мурло в окно свою ряху сует. Жизнь скоротечна (как чахотка), ах, и все такое. Пора вставать. Пролетарий уже шаркает драным шлепанцем по общей комнате, будит всех и меня: “Вставай, проклятьем заклейменный”, – шумит водой в умывалке. Вчера мы нажрались? Йес. Было. Сначала мы гуляли с девушкой и цветком под мышкой. С этими дверями мне ни в жисть не разобраться. Кажется, я решил так: через раз. Один раз ее пускаю вперед, второй раз сам иду. Ей попадались двери с тугими пружинами. Я не виноват. С этими девушками... Они либо глупы, либо таинственны. Наверное, и то и другое. Мы смотрели видео Паркера, я сморкался исключительно в платок. Да. Однако, пора на работу...

Послушай-ка! Ты мне надоело!..

Разговорчики!

Ты нудное, мое второе Я.

Я первое Я, это ты второе!

Ну да, еще чего...

Ладно-ладно, что за грызня между своими. Пойдем лучше почистим зубы нашему усталому телу.

Пойдем-побредем...

Господи! Как зеркалу не противно такую физиономию иметь?! Как его не стошнило до сих пор? Ну вот, вечно всю раковину оплюют и зубной пастой изъелозят. Суки. Зачем девушка обвела глаза траурной рамочкой? Забыл спросить. Постеснялся, точнее. Ну и что, зато она знает такое красивое словосочетание как “разношерстная компания”. Это уже немало. Знает – это ерунда, главное – применяет. Это очень о многом говорит. Поверь мне. Вот если бы еще... Нет, ну это, конечно, неосуществимая мечта. Есть такое словосочетание – “нимало не смутясь”. Ну нет, конечно, нет. Это было бы слишком хорошо. ИдеЯльно. Нельзя от материального мира требовать идеальности. Бриться – к черту. Завтракать – холодильник открыть и заплакать. Это как надежда на завтрашний день. Начну жить насыщенно и эстетно. Не буду сутулиться и курить. Открываю – прошлогодний маргарин и томатный соус. Вот так. Завтра – это не время, идиот, а качество. Тебе любой трудящий с умственным видом скажет, что ум – это простое изложение сложных мыслей, а не наоборот. Будь проще, старичок. Гляди вперед и вбок веселыми открытыми глазами. Жуй хлеб, пей чай (китайская фраза), люби Отчизну, пусть неразделенно. И я, нимало не смутясь, позавтракать совсем уж собралась... лся. Вот уже уборщица идет. Здрасте-здрасте. Старуха! Ты годишься только на сациви! Нет, не вслух, а то шваброй зашибет. Слова прячут пустоту и глупость. Но ведь и молчание прячет то же самое. Спасибо, аппетит у меня действительно приятный, было бы куда его применять. Что вы говорите? Вещи? Да, тут всякий хлам складывают. Ну возьмите что вам нужно. В хозяйстве пригодится. О! Вам это подойдет. Нет, я думаю ничего страшного – раз здесь лежит, значит ненужное. Что вы говорите? Альбом? Да, это интересно, дайте-ка посмотреть. Та-ак. Это по всей видимости семейный альбом. А! Вот надпись: Панин Иван Акимович. Э-э, так это же Акимыч! Как, он умер?! Ну да, я знаю, что он ушел на пенсию и поселился в этом... в богадельне. В доме престарелых по-советскому. Ай-ай-ай! И давно? Угу. Это сосед, наверное, его вещи выставил. Ай-ай-ай! Пока ты, старуха, годящаяся только на сациви, как самка шакала копаешься в вещах бедного-бедного Акимыча, я с альбомом под мышкой смоюсь к себе в комнату. Эх, Акимыч-Акимыч, я ж тебя прекрасно помню. Ты был такой толстенький маленький старикашка... Я помню тебя. Где же ты сейчас, Акимыч? На каких-таких райских пасешься лугах? Только не отвечай, а то я испугаюсь.

А помнишь, Акимыч?.. Был какой-то праздник или просто выходной. Все шлялись туда-сюда без дела, кто в гости, кто в сортир... А ты отлавливал нас по одному и заводил к себе, наливал стопарик и мы пили за всеобщее разоружение и за наше здоровье. Потом ты достаточно набрался и перешел с бутылкой в общую комнату. Я подсел к тебе ради компании. Соседи смотрели на нас скептически, так как уже послали гонца за водкой. Потом ты сказал, что ты на самом деле обмываешь вставленную накануне искусственную челюсть, а на праздник тебе насрать. Потом ты признался, что челюсти новые и жмут. С сыновьей почтительностью я предложил тебе нажать снизу на подбородок и сверху на голову, чтобы челюсти сели надежней. Ты обиделся? Да, ты обиделся. Потом мы заспорили о чем-то важном... о Никарагуа или о Гондурасе. Ты был красноречив и убедителен. Потом у тебя выпала какая-то из челюстей, но ты, в пылу спора, даже не заметил. Ты ругал, я помню, ты очень ругал империалистов. Досталось им. Я деликатно указал тебе на происшедшее выпадение челюсти. Ты не поверил. Тогда я показал пальцем на лежащую на полу челюсть и сказал, ты хочешь сказать, что это не твоя челюсть? Чья же она, может быть моя? Ты наощупь проверил внутренность рта и сознался, что это действительно твоя челюсть. Непонятно, когда она успела упасть. А я сказал, что грохота было много, но ты не слышал, потому что ругал империалистов. Тогда ты попросил меня помочь вставить ее обратно. Но я сказал, нет уж, увольте, я не инженер человеческих ртов, давай я ее ополосну под краном, а ты сам вставишь куда надо. Но челюсть почему-то не лезла (может быть это действительно была чужая челюсть?) и ты отнес ее в свою комнату и вернулся доспорить про Гондурас. Ты помнишь, Акимыч, как это было? Только не отвечай теперь, я риторически вопрошаю. Для красоты слога.

А сейчас тебе не нужна ни водка, ни челюсти, и я с содроганием сердца открываю твой старый альбом и на первой странице вижу фотографию. И с содроганием души я вижу, что это не ты в молодости, а это я нынешний. Чтобы окончательно в этом убедиться, я, спотыкаясь о стулья, бегу в умывалку и смотрю в зеркало. Так и есть! Я бегу обратно, снова спотыкаясь, и, не расплескав, доношу в памяти изображение в зеркале и сравниваю его с фотографией. Акимыч! Что происходит? Кто этот молодой человек со спокойными глазами, с отраженной в них непоколебимой уверенностью в собственное бесконечно прекрасное будущее? Чье прошлое, твое или мое, догоняет меня и жестоко жалит в самое сердце? И зачем мне твое прошлое (если оно твое, а не мое), когда я со своим настоящим не в силах разобраться? Что происходит? Акимыч!

Падает на пол альбом, грохочет металлическими страницами и выбрасывает из себя листок с пятью фото 3х4, уголок справа. Шестая фотография вырезана из шеренги. Вот это, я точно вижу, Акимыч, – это ты. Круглая лысина вместо русых волос и обвисшие щеки вместо лекально очерченных скул. Это ты, толстенький маразмирующий старикан, любящий выпить и проевший в этой жизни все до последнего зуба. Это не я.

Теперь – спокойно! – открываем альбом на первой странице и испытующе глядим в глаза молодому человеку. Не дыши в ухо, Акимыч, не люблю! Молодой человек на месте, и все тот же. Только по-прежнему непонятно, кто он. Переворачиваем страницу – она цепляется за воздух, поднимает пыльные холодные вихри недель, месяцев, лет...

На снимке молодой человек с девушкой. На другом – девушка одна в окружении намалеванных Деда Мороза, елки, поезда, Спасской башни, голубя с письмом в клюве, звезд, неба и надписи “С Новым Годом”. С обратной стороны фотография надписана:

“С
Новым
годом тебя
поздравляю. С
Новым счастьем на
новом пути. Все прегра-
ды тебе пожелаю. Без
малейшего горя пройти.
Под звуки танго в час веселья
желаю встретить Новый год.
Пусть звон наполненных бока-
лов. Подскажет вам, что
кто-то ждет.
Яркого, долгого, сильного счас-
тья. Радостной, нежной любви
и мечты. Жизни счастливой
без туч и ненастья.
Вот пожелания мои.
Ване от
Лили”.

Я вглядываюсь в ее лицо. Но, бог ты мой! Это же не какая-то неизвестная Лиля. Это наивная девушка Рита из текстильного техникума. Очень веселая. Мы с ней... Ну, неважно. Я был в нее влюблен. Кажется, и она в меня. Почему-то я уехал. Уехал по распределению – вот и все. Мы переписывались.

Но это же альбом Акимыча, и в нем не моя, а его судьба. Э-э... Просто в молодости мы с ним были знакомы и ухаживали за одной и той же девушкой. Он за Лилей, а я за Ритой. Потом я уехал по распределению в Шоптыкуль. Это невообразимо далеко, это черт знает где. А Акимыч женился на Лиле, жил долго и счастливо и умер в окружении плачущих детей и внуков, а не замшелым холостяком в доме престарелых. А с Ритой переписывался я. Мы любили друг друга. Потом... Вот последняя фотография, которую она мне прислала. Письмо не сохранилось. Она смотрит как-то особенно... за меня... сквозь меня... словно не она, а я, смотрящий на нее, – плоское изображение на бумажном прямоугольнике.

“На
память
другу Ванюше
от Лили.
Вспомнишь
спасибо. Забудишь
не диво. В жизни
случается всякое.”

Но постой, Акимыч! Ты, оказывается еще и подлый старик. Ведь перед отъездом в Шоптыкуль ты уже знал, что Лиля зачала от тебя во чреве своем? Ты это чувствовал. Ведь чувствовал? Всякий раз, когда она пыталась об этом заговорить, ты понимал это по ее глазам и тут же начинал скакать козлом, выкидывать коленца, нести чушь, звать Лилю в кабак, в кино. И все это время избегал ее взгляда. Куда ты смотрел, старый трусливый подонок?! Лишь бы не в глаза! Потом уносился якобы по делу – к приятелю за конспектами или еще куда-нибудь. Ложь была всякий раз новой, но неизменно оставалась ложью. Ты ждал отъезда. Так было, Акимыч? Так. Ты уезжал 24-ого, а Лиле сказал, что уезжаешь 25-ого. Ты добился своего: она так и не успела сказать тебе о том, о чем ты уже и сам знал. Ты оставил ее одну – маленькую одинокую девочку. Одну со своими проблемами и с твоим будущим ребенком. Ты молча уехал, сбежал, посчитав это лучшим выходом. А ей что оставалось делать? И что она сделала? Акимыч! Ты ведь этого не знаешь. Ты не знаешь, есть у тебя на свете ребенок или нету. Ты умер в своей богадельне, так и не узнав, осталась ли здесь твоя плоть от плоти. Ведь не знаешь?! Или это я так умру? О! Рита! Рита! Как я боялся глянуть в твои глаза, в которых еще светилась капелька надежды, но уже разверзлась пропасть предчувствия предательства. Какого предательства?! Ведь я никогда ничего ей не обещал! А она ничего не требовала. Только смотрела так... Черт возьми! Есть у меня сын или нету?! Отвечай, Акимыч, подлец! Или дочь? Я имею право знать!

Итак, ты уехал в Шоптыкуль. Что было дальше? Дальше ты работал. Вот фотография есть:

“Память
о ноябре 19..г.
коллектив незабы-
ваемых коллег.”

Ты работал и работал. Знакомился и расставался с женщинами. Играл в карты. Спал. Ходил в кино. Потом переехал в другой город – такую же дыру как и Шоптыкуль. Там тоже работал... Потом снова переехал. Потом попал в наш город. Поселился в нашей общаге. Работал. Читал газеты. Пил. Боялся соседа напротив – сумасбродного громилу. Где-то жила Лиля, и, может быть, рос твой ребенок. А ты работал, спорил о Гондурасе, пил водку. В отпуске пропивал то, что не успел пропить за год... Постой, Акимыч. Неужели вся твоя огромная и самая главная в мире жизнь помещается в такой маленький клочок фраз? Словно в обрывок старой газеты. И кто там следующий шагает по корявым буковкам из верхнего левого угла в нижний правый?

Акимыч! Ты ведь человек! А жил... непонятно как. А умер как пес. Это несправедливо. Это нужно исправить. Жизнь не должна быть фарсом. Тебе следует воскреснуть и вернуться на землю. У тебя здесь еще слишком много дел. Нужно разыскать Лилю и Риту. А вдруг она не сделала аборт? Да даже если и сделала... Еще тебе нужно получить по мордам от соседа. Ведь он, наверное, так жалеет, что ты умер раньше, чем он успел это сделать. Много, много дел еще...

А сейчас... ведь ты опаздываешь на работу. Вот стучат, открой дверь.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Мне нужен Иван Акимович Панин.

– Да. Это я.



Предыдущая Содержание
Home Page
Следующая